НА ДРУГОМ КОНЦЕ

Я приставил шершавую лестницу к крыше. Медленно, приостанавливаясь на 
каждой ступеньке, стараясь не шуметь, стал подниматься.
     Двор, стена и половина крыши уже не освещались и серым силуэтом 
загораживали заходящее солнце. Небо на востоке потемнело, а с той 
стороны крыши было беловато-голубым.
     Я перебрался на светлую сторону. Отсюда видно было далеко и 
широко, но я, усевшись на углу крыши и спустив ноги, смотрел только 
на шоссе, не видное со двора из-за яблоневого сада.
     Наша местность была на удивление ровной. Поле, мимо которого 
проходило шоссе, было рано сжато, и не слышалось шума травы. Да и 
ветра не было. По полю двигалась группа сонных коров. Солнце почти 
скрылось, но та сторона, где оно село, была ещё светла. Она словно 
готовилась ко сну. Было совсем тихо, коровы не мычали и не шумели, и 
в этой тишине я тоже сидел на крыше, не шевелясь, не издавая звуков, 
не двигаясь.
     Я смотрел на шоссе, которое, чуть поворачивая вправо, 
скрывалось в лесу, а вдалеке вновь показывалось за ним на холме, 
тёмной полосой пролегая среди полей, редких низких деревьев и стогов 
соломы. Оно направляло на восток проносящиеся по нему автомобили и 
мои мысли. Я смотрел на восток.
     Небо над лесом чернело. Чернело и шоссе. 
     А я думал. В мыслях у меня звучало: «Среда. Осталось... 
одиннадцать дней. Да.»
     В домах по всей улице светились огни. Жители пили чай перед 
сном. Ни одного человека не было видно на улице. Все по домам. Все 
собираются спать. 
     Один я сижу высоко на углу крыши и смотрю на дорогу. А вокруг 
меня — сельская местность и тишина. И больше никого.
     А там, на другом конце шоссе, кто-то другой чистит зубы, 
умывается, надевает ночную рубашку и ложится спать. Я не знаю, думает 
ли она обо мне. 
     — Нинка, — говорю я вниз как можно суровее, — как там, молоко — 
холодное?